2018-1-28 14:10 |
В этом году исполняется десять лет программе "Познер". Но говорим мы не только о телевидении, а обо всем на свете: вербовке в КГБ, любимых городах и странах, профессиональных компромиссах, отношении к религии, популярности, возрасту, любви. Владимир Познер - один из тех людей, с кем можно легко обсудить сложные вещи
Я редко беру интервью, каждая встреча для меня - событие, к которому я готовлюсь прежде всего эмоционально. Чтобы разговор удался, мне важно полюбить человека, найти в нем что-то привлекательное, интересное. На этот раз такой настрой был излишним: море обаяния, интеллект, харизма - сложно не влюбиться.
У Владимира Познера уникальная судьба. Он родился в Париже. Мама - француженка, отец - эмигрант, уехавший из России еще ребенком в 1922 году. Они не были женаты, и со своим отцом Владимир познакомился, когда ему было пять лет. Потом семья жила в США, в Германии и лишь позже переехала в СССР. Увлеченный трудами ученого Павлова, Познер мечтал проникнуть в тайны человеческого мозга и поступил на биологический факультет МГУ.
После окончания биофака Познер зарабатывал научными переводами и два года работал литературным секретарем у поэта Самуила Яковлевича Маршака. В журналистике он оказался совершенно случайно: в октябре 1961-го попав в агентство печати "Новости", где работал редактором в распространявшемся за рубежом журнале USSR.
Как говорится, от судьбы не уйдешь, хотя сам Владимир Владимирович в нее не очень верит.
Вы — легенда телевидения, хотя карьеру сделали, кажется, уже в достаточно зрелом возрасте…
Да, я пришел на телевидение в 52 года. В советское время меня не пускали на экран: не та биография, не та фамилия. Я очень это переживал, но нет худа без добра. Если бы я стал политобозревателем на Центральном телевидении, то, когда сменилась власть, меня бы отстранили от ТВ, как это сделали со всеми политобозами, начиная с Зорина и кончая Сейфуль-Мулюковым. То есть то, что меня не пускали на союзный экран, оказалось колоссальным везением.
Взлет вашей популярности случился после первого телемоста с Америкой.
Заметили после него, да. Этот телемост вышел в эфир в феврале 1986-го. С 1970 года я работал в Главной редакции радиовещания на США и Англию Гостелерадио СССР, вел ежедневную программу для слушателей США, но знали меня там не поэтому. Дело в том, что довольно часто я выступал на американском ТВ по спутнику связи, отвечая на вопросы по поводу политики СССР.
Почему вы не работали в Америке, ведь вы выросли в США и английский — ваш родной язык?
Я был невыездным 30 лет. В юности КГБ лет пять уговаривал меня с ними сотрудничать. По-английски я говорю как американец, некоторые способности общения у меня есть, и главное — я был очень убежденным человеком, а когда человек убежденный, это передается, люди это чувствуют. Но работать в КГБ я отказывался. В какой-то момент они сказали: "Значит так, мы с вами прерываем всяческие разговоры, но вы нас попомните. Имейте в виду: вы никогда никуда не поедете". Так что по спутнику связи — да, я появлялся на американском телевидении и стал там очень известным человеком. А здесь никто меня не знал. И когда вдруг появился телемост, где прозвучала критика в адрес нашего правительства, вся страна была поражена, и я вдруг, в одну ночь, стал знаменитостью. И слава богу, что мне было 52: успех не вскружил мне голову. Обычно в этом возрасте в Советском Союзе уже начинали думать о пенсии, а я только начал работать.
Вы родились в Париже в 34-м, после оккупации Франции семья переехала в США, где вы выросли. И вдруг — Германия, а затем и СССР. Как так получилось?
Наш переезд в убитую, мрачную послевоенную Германию стал для меня, как говорят, культурным шоком. Во-первых, я ненавидел эту страну из-за войны, во-вторых, меня выдернули из моей среды, из моего Нью-Йорка. Четыре года жизни в Германии я вспоминаю с содроганием. Причем с еще большим, чем в то время испытывал. Тогда я жил и жил, страдал, но как-то не сильно отдавал себе в этом отчет и только потом, оглядываясь, стал понимать, как сильно я скучал и ненавидел все окружающее. Я очень хотел оказаться в СССР, и в 1952 году это случилось — отец, которого родители увезли из России, когда ему было 14, вернулся на родину.
Помните свои первые впечатления?
Наледь на окнах троллейбусов, крупные снежинки, которые падали и в свете фонарей, как бабочки, порхали и не таяли, потому что было очень мало машин. Тишина, и все белым-бело, и скрип снега под ногами. Люди едят мороженое на улице при 25 градусах мороза, что совершенно меня поразило. Мы приехали глубокой зимой, и я тогда еще был полон мечтаний, надежд.
Не было обиды на родителей, что они привезли вас не обратно в Нью-Йорк, а в Москву?
Нет-нет. Причем "на родителей" неправильно — мама вообще ни при чем. Это отец. Он был очень авторитарным человеком, и отношения у нас были довольно сложные. Он был горячим патриотом, воспитал меня соответствующим образом — в духе Советского Союза и социализма, и я мечтал о том, что мы сюда приедем, очень гордился тем, что я хотя бы наполовину русский. Правда, мне быстро объяснили, что вообще-то не русский, что Познер — это не русская фамилия. Но это узнавание реальности было уже потом.
А где вы поселились в Москве, в каком районе?
Район этот называется гостиница "Метрополь".
Прекрасный район.
Да, нам негде было жить. Мы полтора года прожили в "Метрополе", потом нам дали отдельную квартиру в новом доме на Новослободской улице, напротив Бутырской тюрьмы. Мне было невдомек, что эмигрантам не предлагают такую работу, на которой работал отец, и квартиры не даются вне очереди. Только много лет спустя я узнал, что папа работал на советскую разведку. Он не был разведчиком, конечно, но активно помогал.
Значит, в юности вы относились к золотой молодежи? Какая у вас была машина?
Какая там золотая молодежь?! Я купил свою первую машину — "копейку" — в 1975 году, когда мне было 41. Причем я залез в долги, боялся, что никогда не смогу отдать. Так что сначала я ездил на "копейке", потом на "трешке", потом на "пятерке".
"Пятерка" была похожа на "семерку", это я помню. У меня у самой был "жигуленок" седьмой модели.
Да, и это была моя последняя машина в СССР. Времена изменились, и я уехал работать в Америку. Сначала у меня там не было машины, потом я купил автомобиль в лизинг. Когда вернулся в Россию, его здесь угнали — к счастью, он был застрахован, так что деньги я не потерял. Кстати, вспомнил историю: еще мальчиком в Нью-Йорке, по дороге в школу, которая была примерно в 15 минутах от дома, я играл в такую игру: считал, какие марки припаркованы на моей стороне улицы. Марка, которая встречалась чаще всего, выигрывала. И однажды в ряду японских, американских и немецких привычных машин я увидел автомобиль, который меня совершенно потряс. Это был Jaguar. И я помню, что сказал себе: "Когда-нибудь у меня будет такая машина". Прошло довольно много лет — и вот, пожалуйста: сейчас я счастливый обладатель Jaguar.
Мечты сбываются. У меня была похожая история. Моей подруге ее парень, очень обеспеченный человек, как-то подарил кабриолет Jaguar с тканевой крышей. Я, когда увидела эту машину, просто остолбенела и поняла: это моя мечта. И вот — я уже больше десяти лет с Jaguar. Правда, сначала у меня был Land Rover, но стоило мне сесть в Jaguar, как я осознала, что любовь юности никуда не ушла. В этой машине есть такое благородство, стиль.
Да-да. Есть свое лицо, узнаваемое.
Владимир Владимирович, вы всегда знаете, чего хотите, и занимаетесь только тем, чем хотите?
У меня есть программа, как вы знаете, "ПОЗНЕР", идет в прямом эфире, а их мало осталось таких. Где, по сути, автор делает то, что хочет. Еще есть программы о разных странах, которые мы делаем с Иваном Ургантом. Так что да: все, чем я занимаюсь, мне очень интересно.
Гости программы "ПОЗНЕР" — это всегда ваш выбор?
Важно сказать, что я не работаю на Первом канале, но канал покупает мою программу, и единственный человек, который может возразить против приглашения кого-либо в программу, — это Константин Львович (Эрнст. — Ред.). Естественно, канал покупает не кота в мешке, и я обязан рассказать о своих планах. Я могу услышать: "Вы знаете, Владимир Владимирович, это не подойдет". Так редко бывает, но бывает. И я прекрасно понимаю, что есть люди, которых даже не надо предлагать.
Хотя они могут быть вам интересны…
Да, это компромисс. Но жизни без компромиссов не бывает. Важно себя не компрометировать, свои принципы. Предположим, я знаю, что я не могу на Первом канале взять интервью у Навального. Навальный — не мой герой, но он — ньюсмейкер, и я считаю, что публика имеет право услышать, что он говорит. Но Первый канал в лице Эрнста говорит нет. Я могу или хлопнуть дверью и сказать: "Тогда я вообще не буду делать ничего!" — что не очень умно. Или сказать: "Ну, хорошо", и дождаться своего часа. Предлагают ли мне героев? Это бывало очень редко, и я могу ответить: "Нет, мне это не интересно". И все. Надо сказать, в отношении меня Эрнст необыкновенно деликатен. Мне ни разу не звонили ни из Кремля, ни из Государственной Думы, хотя я знаю, что недовольство было. И на Константина Львовича давили, но он — просто стена. И мне никогда ничего не говорил.
А вы потом узнавали?
Случайно узнавал, да.
Какие гости вам особенно запомнились из тех, что пришли к вам на программу за эти десять лет?
Таких было много. Яркое интервью с отрицательной эмоциональной окраской было с депутатом Госдумы Ириной Яровой. Были и яркие провалы. Это программы со Жванецким и Ургантом, потому что я их обоих люблю, они мне очень близкие люди. Я не смог им задавать те вопросы, которые надо было задать, поэтому получилась какая-то жвачка, а не интервью. Было много интересных моментов, таких, например, как с Анатолием Чубайсом. Я его спросил: "Анатолий Борисович, а как вам живется с тем, что вы прекрасно знаете, что вас ненавидят?" Он помолчал, посмотрел мне в глаза и сказал: "По-разному, Владимир Владимирович". И знаете, то, как просто он это сказал, я никогда не забуду. Если говорить о разговоре, который не отпускал от начала и до конца, то это первое интервью с биологом Татьяной Черниговской. Но вообще, они все интересны.
Ваши герои.
Да. И задача у меня непростая — раскрыть их. Чтобы зритель мой сказал: "А, вот он какой!" или "Вот она какая!"
Интервью с Аленом Делоном неожиданно оказалось феноменально интересным, потому что он так открылся, как никогда и нигде не открывался, как мне потом рассказали. Причем началось со ссоры: он пришел, полагая, что будет говорить десять минут о фильме, который приехал представлять в Москву. А когда узнал, что это часовая программа, сказал: "Это что такое! Я не буду, не хочу!" А характер у него ой-ой-ой — звезда.
Вы говорили с ним на французском?
Да. И я говорю: "Ну, приятно было познакомиться, всего хорошего, раз нет — так нет". И развернулся. Меня догнал его помощник: "Подождите!" Вскоре подошел Делон и говорит: "Из уважения к вам я все-таки пойду навстречу, хотя меня обманули, и это подло". — "Ну, не я же вас обманул". Мы начали. И вдруг он стал говорить о своем очень тяжелом детстве. О сложных отношениях с родителями. О школьных годах. О том, как потом поступил во французскую армию и уехал воевать во Вьетнам. В общем, он много страдал. И видимо, так получилось, что мы были созвучны друг другу, и у него полилось. Это было поразительно. Вот бывают такие удачи: когда ты не только слушаешь человека, но за голосом слышишь что-то еще. А по сути, любой человек интересен, потому что у любого человека что-то есть.
Вас не пугает возможность закрытия вашей программы?
Поскольку я не работаю на Первом канале, ее нельзя закрыть, но можно от нее отказаться. И если Первый канал откажется от моей программы, то деваться мне некуда — я на Второй канал точно не пойду, да и никто меня там особенно не ждет по целому ряду причин, и на Четвертый тоже. Это будет означать, что программе пришел конец. Если ее закроют, то это будет, скорее всего, по идеологическим соображениям, а не потому что ее не смотрят. В этом случае я буду вынужден дать пресс-конференцию и объяснить, как я это понимаю.
Что дальше?
У меня четкого плана "Б" нет. Получу ли я какие-то предложения или нет, я не знаю, как и то, приму ли я их. Но, к счастью, я за долгие годы обеспечил себя финансово, хотя бы в той степени, что я могу жить не работая. Не исключено, что я просто-напросто уеду в Париж. У меня там есть квартира. И я очень люблю этот город.
Вот уже много лет в финале своей программы вы задаете всем своим гостям вопрос: "Оказавшись перед Богом, что вы ему скажете?" Так вот, я знаю: вы атеист, но мне как-то не верится, что вы так думаете, не верите в Создателя.
Почему? Я не верю.
Кто-то же нас создал...
Не кто, а что. Природа — это да.
А встреча с вашей женой Надеждой Соловьевой — разве не знак судьбы, не чудо?
Я не верю в судьбу: в поощрение, наказание… Но я верю в везение, удачу. Верю в то, что если быть терпеливым, то можно дождаться. Терпение — одна из моих главных черт. Потому что я по очень разным обстоятельствам должен был уметь терпеть. И может быть, это сыграло роль. Еще то, что я в совсем немолодом возрасте все еще хотел любить. И в 70 лет все еще чувствовал себя вполне мужчиной, и женщины мне нравились… Они мне и сейчас нравятся, хотя мне 83.
Это была любовь с первого взгляда?
Да. Это очень странно — я очень хорошо помню, что почувствовал, когда ее в первый раз увидел. И одновременно мне в голову пришла мысль: "Ты что, с ума сошел? После 37 лет брака". Противоречие мыслей и чувств.
А у вас с Надей — третий брак?
Да, третий. Первый брак длился почти десять лет, второй — 37. Во второй раз с Надей мы увиделись, когда она пришла на совещание, посвященное проблеме ВИЧ, которое я вел. Она, как опытный продюсер, должна была организовать концерт, посвященный этой теме. Я встал, приветствуя ее, предложил сесть и сам присел — в кадку с фикусом, вместо того чтобы опуститься на свое место. Настолько я был растерян, понимаете? Ну и потом очень робко, несмотря на внутренний голос, который говорил: "Не будь идиотом!" — я спросил: "Не могу ли я попросить ваш телефон?" Ну и она сказала: "Да, пожалуйста".
А она поняла, что с вами происходит?
Ну, она же не глупая, Надежда. Но она, мне кажется, вначале не испытывала тех чувств, что я. Потом я узнал, что у нее самой в семье не очень все хорошо, может быть, я попал в нужный момент, не знаю.
Дети не осудили ваш поступок?
Дети мои в этом смысле — необыкновенно понимающие люди. Дети — ладно, они были взрослые, как-то было проще с детьми. Самому это было очень тяжело, я вас уверяю. Уход от жены после 37 прожитых вместе лет, понимание того, что она немолодой человек, и чувство вины, которое меня не покинуло… Оно и сейчас есть, но не такое острое, как раньше.
Вы ее поддерживаете?
Ее больше нет в живых, она умерла два года назад. Мы в начале поддерживали отношения, а потом она не хотела меня видеть, очевидно. Ну и больше я ее и не видел. Все произошло так, как произошло.
В 52 года начать карьеру, в 74 влюбиться, жить полной жизнью, заниматься только тем, что нравится, приносит пользу, имеет смысл. Вы мой кумир, понимаете?
Наверное, так происходит потому, что в том, что касается жизни, я все еще голоден, я есть хочу. Я много выступаю, езжу, снимаю и от всего этого получаю невероятный кайф.
Недавно все мы вступили в 2018 год. Что бы вы могли пожелать нашим читателям?
(Задумывается.) Знаете, обычно это бывает необыкновенно банально: все желают одного и того же — здоровья, удачи, счастья, и все это, конечно, вещи важные, но это уже такой приевшийся набор. И я вот думаю: "А чего бы я мог пожелать любому человеку?" Наверное, чтобы ему было хорошо с собой. У меня был очень близкий друг, друг моего отца, отсидевший 17 лет в лагерях и потом живший со мной, в нашей квартире, когда мои родители уехали работать за границу, я еще был студентом. И он сказал мне как-то: "Вот не дай вам бог, проснувшись однажды утром и зайдя в ванную комнату, чтобы почистить зубы, увидеть в зеркале свое лицо, в которое вам захотелось бы плюнуть". Я не забыл эти слова, они для меня чрезвычайно важны. Жить в ладу с собой, чувствовать себя полноценным — это то, чего я бы пожелал всем без исключения.
Подробнее читайте на ru.hellomagazine.com ...
