2015-5-23 22:19 |
Он родился и жил в Петербурге, эмигрировал в Америку, похоронен в Венеции. Но остался великим русским поэтом. 24 мая ему бы исполнилось 75.
Он родился и жил в Петербурге, эмигрировал в Америку, похоронен в Венеции. Но остался великим русским поэтом - одним из самых значительных в истории XX века. 24 мая Иосифу Бродскому - поэту, эссеисту, драматургу - исполнилось бы 75 лет.
До острова Сан-Микеле, где похоронен Бродский, от набережной Фондаменте Нове рукой подать - пять минут на вапоретто. Рядом с лодочным причалом можно купить цветы - среди роз, бегоний и гиацинтов есть и ромашки, которые здесь, в Венеции, выглядят как-то особенно трогательно, очень по-русски. В голубых водах лагуны восемь лет назад установили памятник, хорошо видный с берега, - Вергилий указывает Данте на остров Сан-Микеле, последнее пристанище Поэта. Лодка причаливает. Еще несколько минут насквозь Города Мертвых, мимо надгробий венецианской знати, мраморных мемориалов, ангелов, столетия склоняющих головы, мимо вечнозеленых пиний. Потом чуть левее - и вот светлая обычная плита, где только имя - по-русски и по-английски - и даты, из которых следует, что земной жизни ушедшему было отпущено неполных 56 лет. Дальше начиналась вечность.
...Когда Иосифу Бродскому было немногим более 20, ему в руки попал журнал Life, где величиной в целый разворот в черные лакированные бока гондол бились волны венецианской лагуны, а за ними вставала колонна, увенчанная львом. Журнал листали вместе с другом, поэтом Женей Рейном, сидя в питерской комнатке Бродского (да и не комнатке даже, а так, закутке, отделенном шкафом от родительской среды обитания). "А знаешь, Женька, я здесь буду", - сказал, смеясь, и ткнул пальцем в картинку. Рейн тоже засмеялся - он-то знал, что этого не будет никогда. Да и как иначе? Ну, если бы был поэт как поэт, вступил бы в Союз писателей, книжки издавал, тогда бы хоть "с дружественным визитом"... Но ни того, ни другого, ни, соответственно, третьего - в виде великолепной Венеции - Бродскому определенно не светило. И не то чтобы он был поэт антисоветский или диссидент - нет, он был хуже, много хуже для власти и идеологии. Он был абсолютно равнодушен к ней, ее шаманствам и заклинаниям, он был вне ее и свободен настолько, что вгонял власть в состояние полного шока и даже обалдения. Нигде не учился, бросив школу после седьмого класса, работал матросом на маяке, истопником в котельной, ездил в геологические экспедиции, искусство постигал в залах Эрмитажа, читал Баратынского и Мандельштама, религиозную литературу, Шекспира и Одена в подлиннике, английский язык он выучил самостоятельно. Этот рыжий еврейский парень совершенно серьезно считал себя русским поэтом - более того, после знакомства с Анной Ахматовой - наследником по прямой.
Власть, которая имела всех - а интеллигенцию прежде всех, - с помощью проверенных кнута и пряника с Бродским вообще переставала чувствовать себя властью. От этого бесилась и, как ревнивая жена, совершала разные несообразные поступки, чем выставляла напоказ свою полную беспомощность. Суд над Бродским в середине 60-х по обвинению в тунеядстве - апогей этого абсурда. А спокойствие и бесстрашие, с которыми он на суде говорил, - не героизм вовсе, а просто внятно изложенная позиция человека, не желающего в этом абсурде участвовать. "Кто признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?" - "Никто. А кто причислил меня к роду человеческому? Я думаю, это... от Бога". За процессом следил весь мир. Запад - шла холодная война - поднял Бродского на свои штандарты, как борца против советского режима, но и Запад ошибся. О чем десятилетие спустя и узнал после вынужденной эмиграции поэта, буквально выброшенного из СССР. Из письма Бродского издателю The New York Times: "...независимо от того, каким образом ты его покидаешь, дом не перестает быть родным. Как бы ты в нем - хорошо или плохо - ни жил. И я совершенно не понимаю, почему от меня ждут, а иные даже требуют, чтобы я мазал его ворота дегтем. Россия - это мой дом, я прожил в нем всю свою жизнь, и всем, что имею за душой, я обязан ей и ее народу. И - главное - ее языку". Вряд ли издатель уважаемой газеты понял суть письма. Бродский числил себя сугубо частным лицом, верил только в индивидуальный, личный выбор, не любил империй по обе стороны Атлантики, не признавал толпу ни в каком виде и ни под каким флагом и служил только одному богу - и этим богом была для него русская словесность. "Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык - вещь более древняя и более неизбежная, чем государство" - это из письма другому человеку, Брежневу, уже из эмиграции. Ни слова обиды за изгнание - только горечь и ясное понимание происходящего сегодня, предвидение (да что там - знание!) будущего, вот только интонация - немного усталая, какая бывает у человека, вынужденного объяснять очевидное. Но это все потом... А пока суд, над которым то ли плакать, то ли смеяться. Анна Ахматова одна разгадала драматургию жизни и в ответ на причитания общих знакомых ответила просто: "Какую судьбу творят нашему рыжему!"
И как у другого русского поэта, эта судьба обернулась и ссылкой, и своей Болдинской осенью. На Севере, в деревне Норенская Архангельской области, где Бродский по приговору провел три года, он написал свои лучшие стихи. Ему было 24 года. К нему то приезжала, то уезжала его неверная подруга, создавшая трагический для Бродского любовный треугольник с участием их общего друга, поэта Дмитрия Бобышева. Художница Марина Басманова - самая большая любовь Бродского, измучившая его намного более суда и гонений. "...Суд потом - это была ерунда по сравнению с тем, что случилось с Мариной. Это было настолько менее важно... Все мои душевные силы ушли на то, чтобы справиться с этим несчастьем", - вспоминал он позднее уже в Америке. Но измена любимой, родившей Бродскому во время своих "метаний" сына, стала для него и пожизненным крестом, и главным источником вдохновения - Марина превратилась в музу, в легендарную и загадочную М. Б. Эти инициалы предваряли его любовную лирику вплоть до самой женитьбы на Марии Соццани, его студентке из Сорбонны. Итальянка русского происхождения невероятно напоминала Марину Басманову в юности - тонкую, изысканную, "холодную, как вода" по выражению Ахматовой.
Ни М. Б., по сей день живущая в Петербурге и в одиночку воспитавшая сына Бродского, ни Мария Соццани-Бродская, родившая поэту дочь, не дали ни одного интервью о своих отношениях с ним, сколько бы и кто ни пытался это сделать. Вообще, женщины, которых в жизни Бродского было немало, удивительно целомудренно относятся к его памяти, не существует никаких воспоминаний или комментариев, продиктованных искренним ли чувством или столь понятным женским тщеславием. Ничего, ни слова.
В Ленинград, ставший Петербургом, он не вернулся. В свой город, где похоронены родители, с которыми ему после отъезда больше никогда не пришлось увидеться, где живет сын и женщина всей его жизни. Объяснений этому Бродский не оставил, только заметил однажды: "Нет, на место любви не возвращаются". Рискнем предположить, что он просто боялся встречи с прошлым - сердце было совсем ненадежное, он перенес три инфаркта. "Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, на Васильевский остров я приду умирать" - эти строки были написаны им давно, еще в Ленинграде, и он, конечно, помнил, как предупреждала Ахматова - бойтесь своих стихов, поэты, они предсказывают судьбу. Так его Петербургом и стала Венеция - сюда он возвращался каждый год, в не сезон, к дождям, запаху водорослей, морскому воздуху, к неуловимому сходству набережных и дворцов, опрокинутых фасадами в каналы.
В любви к Венеции он объяснился в эссе "Набережная Неисцелимых". Сегодня набережная гордо носит профиль Бродского на своем красном кирпичном "лацкане" - Венеция, как прекрасная женщина, избалованная любовью лучших и избранных и уже давно пресыщенная, к Бродскому по-особому неравнодушна. И в кафе Florian официанты значительно склоняют голову, если спросить их, за каким столиком сидел поэт или какой кофе он заказывал. Столик здесь и кофе в меню тот же.
И когда приходит вечер, официанты меняют белые утренние кители на фраки, пианист садится к роялю, плывет по площади Святого Марка музыка Вивальди, и картинка становится похожа на черно-белые фильмы Висконти. А совсем рядом о лакированные бока уснувших гондол бьются волны лагуны, в глубине которой, уже невидимый, угадывается Остров Мертвых - Сан-Микеле.
...Я кладу на надгробие ромашки и сигарету. Бродский много курил и со своей слабостью так и не справился, вот и появилась эта странная, наверное, традиция - оставлять рядом с цветами сигареты. Скоро - ромашкам не в обиду - зацветет розовый куст на могиле и ко дню рождения поэта покроется яркими бутонами. Рядом вытянулся к весеннему итальянскому небу кипарис, из которого слышно непрерывное птичье пение. "Дрозд щебечет в шевелюре кипариса..." Вот все и сбылось.
Подробнее читайте на ru.hellomagazine.com ...